Глава первая. Слово Анаис

... Ну и льет сегодня! Опрокинулось небо на город... так и хлещет, так и барабанит, как бы крыша не потекла. Хм. Да ведь это в дверь стучат. И кто ж в такую погоду?...
Я спустилась, открыла дверь. На крыльце стоял ужасно мокрый и худой вампир и лязгал зубами от холода. Увидев меня, произнес нечто вроде «зд-д-ддд...»
- Я тебя не приглашаю, - строго сказала я. – Обойдешься. Чего тебе?
- М-м-м-м-м! – взмолился вампир.
- Что?
- М-м-м-милостивая госпожа! – выпалил вампир. Обрадовался и принялся за следующую фразу. – П-п-п-покорнейше! п-п-п...
- Слушай, - я рассердилась, - пока ты тут дыдыдыкаешь, мне уже через порог натекло. Иди отсюда!
Вампир поперхнулся и затих. Голову он, сколько мог, втянул в плечи, но ему все равно лило за шиворот – прямо с карниза над крыльцом.
- Ладно, - сказала я. – Клянешься ли ты, отродье Тьмы, никогда не переступать порог этого дома без повторного приглашения?
Вампир восторженно кивал и угукал.
- Мне твое «угу», знаешь... Дурочку нашел? – спросила я. – Слово чести давай. Со знаком, как положено. И не заикайся!
Вампир оскорбленно сверкнул глазами, выпрямился, гордый и бледный – ни дать ни взять, принц Флорель на эшафоте! – и отрывисто выдохнул:
- Слово! чести! вампира!
Пальцы левой руки он сложил в замысловатом жесте. Я внимательно рассмотрела – вроде правильно...
- Ну заходи тогда, - сказала я, шире открывая дверь. Ветер бросил в нас пригоршней брызг. Вампиру было уже все равно, а у меня намокли кружева на фартуке.
- Стой тут, - сказала я вампиру, под которым вмиг образовалась лужа, и пошла за тряпкой. Подумала и захватила полотенце. Еще подумала, вздохнула и потянула из шкафа старый халат. Тот самый, с заплаткой подмышкой. Великовато ему будет, ну да ладно. Сойдет.

И вот вечно со мной так...

Увидев халат, вампир замер, чутко слушая дом, сквозь стены и шум дождя: здесь ли тот мужчина, которому это принадлежит?
- Нету, - объяснила я. – Был – и нету.
Вытертый и переодетый, вампир оказался худеньким приятным юношей лет семнадцати. То есть это, понятно, на вид; а сколько ему на самом деле – я и знать не хотела.
Под дождем его волосы казались каштановыми. Почти как у меня. Подсыхая - становились светло-светло-рыжими. Но брови у него были темные – тонкие, ровные, как одним движением нарисованные; и под темными же, длинными ресницами  – застенчивое нахальство в ярко-голубых глазах. Длинноватый нос, упрямый нежный ротик, запавшие щеки и острый подбородок – вот ведь физиономия...
Халат оказался ему велик размера на два, как и тапочки. Рукава он подвернул, но они все равно сползали, до половины закрывая узкие, фарфоровой прозрачности ладони. А с тапочками, конечно, ничего было не поделать, и он смущенно шаркал по кухне, оскальзываясь на гладких плитах.
Звали его Никола.
- Ни двора, - пошутила я. Вампир страдальчески вздернул нос: видно, не первый раз это слышал.
- Будешь? – я подвинула вампиру вазочку. Никола снова закивал и взялся за печенье. Клыки ему мешали, печенье крошилось и сыпалось в чай.
- Откуда ты взялся, чудо? – спросила я, разглядывая вампира. «Ы-ан-фе-йя» - сказал вампир с набитым ртом. – У тебя хоть свидетельство о клятве есть?
Никола жадно хлебал горячий чай.
- Копия, - ответил он, прожевав наконец. – Свидетельство осталось в Анфейле... а с собой только копия... Но подписанная самим советником ДеВертом!
И забеспокоился:
- А в Ар-Нисе это действительно? Я просто только сегодня приехал...
- Действительно, действительно. Ешь.
- Слава Богу, - искренне сказал Никола. Я удивилась:
- Ты не боишься к Нему взывать?
Вампир потупился, даже зарумянился слегка.
- Почему нет? – сказал он почти шепотом. – Разве мы не Его дети...
Я хмыкнула и взяла варенье.
- Вообще-то, считается, что вы дети того, кого не надо поминать к ночи...
Никола протестующе замотал головой, рыжие кудри хлестнули  по щекам.
- «Проклятый род, сотворенный Врагом всех живущих, ценой чужой смерти длите вы свое жалкое существование...» - процитировала я старинное «Уложение о нелюдях богомерзких...» Повеяло пылью ветхих фолиантов.
- Нет! Я... – вскричал Никола и рукавом смахнул со стола чашку. – Я никогда никого не убивал, - сказал он, чуть не плача. – Ведь вы же знаете! мы же все... – И сложил пальцы левой руки.
Я смотрела на то, что осталось от чашки.
- Горе луковое, - сказала я. – Подметай теперь...
Вампир понял так, что это было ему адресовано.
- Дайте веник, пожалуйста, - сказал он виновато.
С веником Никола управлялся ловко, как расторопная служанка. Я налила ему другую чашку и задумалась.
- Ну хорошо, а как же ты... – Вампир ссыпал осколки в ведро и вернулся за стол. – Вот ты ешь печенье... кстати, масло бери, если хочешь...
- Спасибо, - сказал Никола и осторожно потянулся за масленкой, подбирая рукава.
- Но ведь это же все – не то? Ты же не можешь обойтись совсем без крови?
Вампир глянул на меня настороженно.
- Вы разве не знаете? – спросил он.
- Мало ли что я знаю! – удивилась я. – Я, может, у тебя хочу спросить – когда я еще с живым... тьфу, с настоящим вампиром пообщаюсь? У нас тут в Ар-Нисе ваших мало, трое, что ли, или четверо... ведут они себя тихо, людям на глаза не показываются... И в гости ко мне по ночам не ходят.
- Кровь животных не нужна людям, - спокойно сказал Никола. – На скотобойнях ее так и так спускают... а мы покупаем...
- Это я знаю... Ну, все равно, - а человеческая кровь? Иначе вы не были бы вампирами...
- Да, нам нужна человеческая кровь, - сказал Никола. Он начинал злиться. – Но не в таком количестве, как думают люди... не столько и не затем... – Он сбился и махнул рукой.
Я молчала. Вампир отставил чашку.
- Понимаете, - сказал он, - это как... лекарство. Не так уж много нужно... Вы пожалели бы несколько ложек крови, чтобы спасти чью-то жизнь?
- Жизнь?! – сощурилась я.
- Жизнь. – Широко открытые голубые глаза смотрели на меня гневно и печально. – Да, жизнь... Думаете, наше... существование менее... ценно? Чем ваше?
Я не знала, что сказать. Я так не думала. Но он бы мне все равно не поверил.
- Мы живем, - вампир мечтательно улыбнулся, клыки блеснули, но не казались страшными. – Мы вспоминаем все рассветы и закаты, которые мы видели, но никогда больше не увидим... а вы можете смотреть на них хоть  каждый день - но  вы не видите...
- Да ты поэт, - сказала я.
- Я - нет, - сказал Никола и стал очень мрачен. – У меня плохо получается.
Я встала и перенесла стул с другого конца стола – к камину, ближе к Никола.
- Почитай, - сказала я.

Отредактировано Faellerin (2007-10-10 16:25:06)

«А может, зря мы?» - вспомнил он. «А может, и зря» - нехорошо усмехнулся Риис. – «Средневековье... Вот тебе средневековье, хе-хе...»

Х.Х. – это были его инициалы. Хельмут Ховенагель. Сам он еще расшифровывал в насмешку: «хронопут хренов». Лаборанты за глаза называли его «Два икса», он знал.
«Черт бы вас всех взял», - думал Риис. Он отвык называть себя Хельмутом даже в мыслях. – «Я три года ванную не видел...»
- У вас там интереснейший материал, Хельмут! – так и слышал он привизгивающий от восторга голос Бернгоффа, своего шефа. – Интереснейший! Продолжайте, исследуйте!
Доисследовался... Когда бешеный паводок слизнул дамбу, захлестнул ледяной зеленой мутью узкие улочки Нальды – как было добраться домой, где  в кабинете на первом этаже, в ящике стола лежал серебряный медальон с хрустальной звездой, его заветный обратный билет  – да и до того ли? Вместе с другими мужчинами он снимал со скользких покатых крыш обезумевших от страха женщин. По углам крыш уже вихрились бурунчики, вода все прибывала – ясно было, что и на крышах не спастись. А женщины, как ни обезумели, держали свои жалкие узелки чуть ли не крепче, чем детей – и приходилось вырывать из рук силой, выбрасывать барахло под вопли и причитания – так мало было лодок, так мало было в них места...
На третий день Риис обнаружил себя на затопленном по колено лугу. Мимо него брела, уходя к лесу, толпа измученных грязных людей. Из трех с лишком тысяч жителей Нальды спаслась дай бог если пятая часть.
Подошла худенькая светловолосая девушка, улыбнулась робко:
- Спасибо вам, мастер Дэль...
Он вспомнил: это была та самая девушка, которую он втащил в лодку прямо из воды, уже полузадохшуюся, закоченевшую, с травой в волосах...
- Как тебя зовут? – спросил Риис.
- Аналиса...

Медальон он потом искал - но, конечно, бесполезно. Злая и веселая, с гор бегущая Вайсс проложила себе новое русло по долине, где стояла Нальда – боже, какой дурак решил строить город в таком месте... Только флюгеры кое-где торчали над водой, скрипели ржаво.
Спасшихся приютили города-соседи: Ар-Нис, Наэн... Многие, и Риис с Аналисой, перебрались в Керст – добротный торговый городок, двести миль к югу от Нальды. Они поженились той же весной, а в начале лета Риис застал Аналису плачущей.
- Что? Кто обидел? – разъярился Риис. – Да я ему...
- Ты, - сквозь слезы сказала Аналиса.
Риис так и сел.
Оказалось, Аналиса разговорилась с женщинами на рынке; они стали выспрашивать молодую чужачку, как да что, да как ей с мужем живется. Выслушали и заключили: плохи твои дела, дочка...
- Сказывают, - всхлипывала Аналиса, - что коли ласков – значит, не любит. Значит, другую завел, вот и виноватится...
Риис мысленно застонал.
- Анелиза, - мягко сказал он, - ну какую другую? Ты же знаешь, это все неправда...
- Какая я Лиза! я Ана! – запричитала взахлеб Аналиса. – Или этой Лизой твою подружку звать? Так я ей чепчик-то сдерну, припозорю! найду!
Еле успокоил. Вести себя стал грубовато, перестал целовать в щеку не по делу, приходя, требовал жрать. Аналиса уверилась, повеселела, видно, почувствовала себя и впрямь любимой и вполне замужней женщиной...
А в середине лета поползли дурные слухи: Нальда-то не зря потонула, все за грехи ее жителей, и всем, всем им там смерть была уготовлена! заслужили, стало быть! А кто спасся – те против божьей воли пошли, но что так, что эдак – грехи их всё одно при них остались, и не будет добра тем, кто проклятых «утопленников» принял в своих городах...

Риис не знал: идти в Наэн? Там должно быть спокойно: город строгий, цеховой, торгуют не зерном и птицей, как в Керсте, а больше тканями да стеклом, да черненым литьем; чужаков не боятся, беспорядков не любят и смутьянам воли не дают. Да, решил Риис, в Наэн: говорят, тамошний магистрат решил основать какую-то Всеобщую школу, где будут преподавать смышленым юношам любого сословия науки счетные и письменные, а также прочие... Неужели, - Риис задохнулся от догадки, - они открывают первый в этом мире университет?!... Он физик, и хотя на вмешательство конечно же наложен запрет, но... к черту! Может быть, найдутся умные ребята, которых надо будет только чуть-чуть подтолкнуть... и когда рядом с кем-то из них хрустнет об землю яблоко...
Ты, Риис, спокойно, сказал он себе. Допрыгаешься, хе-хе, «хронопут хренов». Вон, как Нарию, утопят... за колдовство...

Нария была легендой Керста. Лет пять тому страшная чума охватила город; казалось, никому не спастись. Небеса были равно глухи к проклятиям и к мольбам; и живые торопились умереть, чтобы не хоронить любимых  и родных...
И тогда в город пришли юноша и девушка, похожие как брат и сестра – оба тоненькие, темноволосые, красивые, в легких светлых одеждах. Они без боязни ходили по улицам, где каждая щель была полна смертельной заразы, из-за каждой двери слышались стоны; они исцеляли прикосновением рук. И смерть отступала: заболевшие выздоравливали, здоровые больше не заболевали.
И в день, когда впервые за два месяца ни один человек не умер в славном городе Керсте, старый священник вышел на площадь и закричал:
- Покайтесь, дети греха, спасенные от наказания за грехи свои гнусным колдовством! Покайтесь!
Юношу по имени Пэйтер зарубили прямо на ступенях церкви – Седрик Сайтон зарубил, топором, - кровь плеснула ему в лицо и на руки, весь был в крови. Пэйтер упал, все так и протягивая руки к резным дубовым дверям – но если бы и дотянулся, не много бы это ему помогло: закрыты и заперты были тяжелые двери. Тело его бросили на площади и еще танцевали вокруг. А утром нашли возле него плачущую девушку, его спутницу и помощницу в колдовстве, Нарию; и понесли ее к Старому озеру, и там утопили, хотя другие предлагали ее сжечь, думая, что она ведьма, и, конечно, выплывет. Но Нария не выплыла, хотя народ обступил озеро со всех сторон и стоял долго, пока не стемнело; и тогда все разошлись в сомнениях и страхе.
А годом позже, в тот же день, город Керст праздновал избавление от чумы; и вдруг вся толпа на площади, как один человек, повернулась: на ступенях церкви стояла Нария. На том самом месте, где зарубили Пэйтера, она стояла, протягивая руки, и говорила:
- Что вы сделали, люди? Поистине, смерть ожидает спасителей ваших; и проклят, кто захочет помочь вам! ибо сторицей воздадите вы ему, но не добром, а злом!
Народ в ужасе разбежался, и еще несколько дней в городе были волнения, и были погибшие, потому что одни считали Нарию колдуньей, а другие – святой, и дрались друг с другом повсюду, даже и на мечах.
А потом прошел слух, что призрак Нарии видели возле озера, в котором ее утопили. Пятилетняя девочка прибежала к матери, запыхавшись и потеряв лукошко, и рассказала, что она зашла далеко в лес и совсем сбилась с дороги. Стала плакать и звать на помощь, как вдруг подошла женщина в белом платье, добрая и красивая, с темными волосами, вытерла ей слезы и вывела на тропинку. А на прощанье молвила так: «Передай, что я простила Керст, но не войду больше в этот город; если же кому-то понадобится моя помощь, то пусть зовут меня – и я, может быть, отвечу».
Малышка Кэрнис не могла еще по малолетству принять причастие, но повторила свой расказ в церкви, на коленях перед самым алтарем, и все решили единодушно, что дитя не лжет. Снова были волнения, из Тарлиона приехал магистр округа и с ним еще десять священников, и собрав все свидетельства, они объявили жителям города Керста, что «вышеозначенные Пэйтер и Нария» были хоть и не святыми, но людьми славными, исцеляли божьей милостью, а не колдовством; а посему, убиты были безвинно. Многие каялись и рыдали, слушая магистра; а Седрик Сайтон, что зарубил Пэйтера, на коленях просил отправить его на костер, дабы он муками мог искупить вину, но ему отказали и повесили. На эшафоте он сказал: «Глядите на меня, люди добрые! Я думал, что убиваю отродье Тьмы, которое захотело погубить наши души колдовством, а убил хорошего человека, и за это сам сейчас умру. Глядите на меня и помните: как легко спутать зло и добро, и назвать одно именем другого!» Кто-то крикнул из толпы: «Страшно, Седрик?»
«Чего мне бояться, я в руках Божьих»,  - сказал Седрик Сайтон, – «страшно жить с нечистою совестью, а умирать не страшно, и это так же верно, как и то, что умираю я  на рассвете!» И сделал святой знак. Но как Сайтон был левша, то и знак он сделал левой рукой, и вообще как-то шиворот-навыворот: большой палец не вверх, а вниз, и ладонью не к себе, а от себя, и не средний палец поверх указательного, а наоборот. Ну, а потом на него надели петлю, и он больше ничего не говорил, и знаков никаких не делал, а только взболтнул ногами в воздухе да и умер.
Умер, да нехорошо: его призрак, говорят, тоже несколько раз видели в городе, да все по ночам... Но новый священник - присланный взамен того, который кричал тогда на площади: «Покайтесь, дети греха!» - отслужил заупокойную, и призрак Седрика Сайтона перестал шляться ночами по улицам славного города Керста.   
  С тех пор добрые люди, даже и те, кто когда-то считал Нарию колдуньей, иногда ходили на Старое озеро. Кто просил заступницу Нарию простить город Керст и благословить его; а кто просил помощи – и, говорят, Нария помогала...

Несколько минут спустя Аналиса, завернувшись в одеяло, сонно и испуганно смотрела на Ховенагеля.
- Еще совсем рано, Риис, - жалобно сказала она. – Может быть, ты бы поспал? А я бы постерегла...
- Не надо ничего стеречь, - рычал Ховенагель, расшвыривая вещи. – Хоть что-нибудь из этого барахла стоит взять на память? Не надо... мы уходим... вот это, пожалуй, - он вытащил из узелка серебряную ложечку. Ложечка оканчивалась миниатюрной фигуркой заступницы Нарии, выполненной очень живо, и даже, как ни удивительно, с несомненным сходством...

... – Мария, я вернусь за вами. Сразу же. Оставлю Аналису в институте и вернусь. Как же вы могли так перенастроить звезду...
- Не надо, Хельмут, - сказала Мария.- Не ищите меня, и никому обо мне не говорите.
- Что?! – беззвучно спросил Ховенагель.
Мария улыбнулась.
- Не надо... Зачем мне – туда?
Ховенагель сипел, растеряв слова.
- После гибели Питера... я очень изменилась. Его смерть и мое... спасение... накрепко привязали меня к этому миру, а в том – мне не дорого ничего...
- Ваша работа! – заорал Ховенагель, в ярости готовый разбудить и распугать хоть всех чертей и водяных, вместе взятых. – Институт! Там ваши друзья, там ваш мир, Мария!
- Нет, Хельмут, - сказала женщина в белом платье, с темными волосами, добрая и красивая. – Мой мир здесь... А моя звезда...
Она ласково поиграла медальоном.
- Она ведет меня туда, где сейчас кому-то очень плохо, страшно, больно – и некому помочь. Вы думаете, как я вас нашла?...
Ховенагель растерялся, что-то лепетал – и сам чувствовал, что жалок. Мария улыбалась и качала головой – но вдруг нахмурилась:
- Мне надо идти, Хельмут, - сказала она. – Звезда зовет. Возьмите, - серебряный медальон на тонкой цепочке, точь-в-точь такой же, как у нее, скользнул в руку Ховенагеля.
И тут он...
- Господи, я осёл! осёл! осёл! – взвыл Ховенагель. – Вы же могли вернуться, все это время вы могли вернуться! Активировать звезду Питера!
Мария рассыпалась смехом и растаяла в золотистом вихре.

- Но куда мы пойдем? – спрашивала Аналиса. Она стояла рядом с Ховенагелем, дрожа от холода, растерянная и покорная. Ховенагель надел медальон.
- Мы пойдем, - сказал он, обнимая Аналису, - далеко. Очень далеко. Ана, ты мне веришь?
Она кивнула.
- Тебе там будет хорошо. Все у нас с тобой будет хорошо. Я люблю тебя, Ана!
Аналиса пискнула от неожиданного крепкого поцелуя.
- К такой-то матери университет! – заорал Ховенагель на весь лес. – Пусть сами своих Ньютонов воспитывают! К такой-то матери славный город Керст! и магию к чертям! Я возвращаюсь  домо-о-ой!
Хрустальная звезда загорелась алым. Золотистый вихрь взметнулся вокруг фигуры высокого загорелого мужчины, сильно и бережно прижимавшего к себе худенькую светловолосую девушку - и рассыпался брызгами. На поляне осталось лоскутное одеяло, перевернутая тачка, и на самом том месте, где кружился золотистый вихрь – маленькая серебряная ложечка.

Глава третья. Революция советника ДеВерта 

В комнате было душно.
Седрик Сайтон сидел на подоконнике, увлеченно лаская кончиком пальца черный камень в тяжелом стальном кольце, - и сталью отливали тяжелые изгибы его черных локонов в лунном свете. Портьера была сдвинута – плотный, пыльный бархат, лиловый, как ночная грозовая туча, - и одна створка окна приоткрыта, но все же... душно было в комнате.
- Седрик, - спросил ДеВерт, - вы действительно сможете это сделать? Но каким образом?
- Каким-каким... – сказал  Сайтон. – Через силу. Я не смогу объяснить, а вы вряд ли поймете, но поверьте... слово дать?
- Не надо, - сказал ДеВерт, - говорите, говорите!..
- Через силу, - повторил Сайтон, - эта клятва свяжет всех вампиров. Понимаете? Всех. Сколько их сейчас ни есть, и где бы они ни жили, и сколько бы их ни было еще – в будущем. Эта клятва станет как бы частью силы, и каждый новый вампир получит ее... – его лицо передернулось короткой, злой усмешкой,  -  как проклятье, вместе со своим даром...
- Вы точно знаете? – настаивал ДеВерт, - откуда? Вы уверены, что это сработает?
Сайтон сложил пальцы, - так же, как когда-то, под качающейся петлей на главной площади города Керста.
- Слово чести вампира, - сказал он. – Я – уверен.  Я, знаете ли, имею право быть уверен.  Сказал вот так однажды, что умираю при виде рассвета. А поскольку я был первым... Это сработает, Фриолен.
Сзади  негодующе ахнули – «нет!..»
- Так клянитесь же, - сказал ДеВерт, оборачиваясь,  - клянитесь! Ну сколько вас? – не больше тысячи, вас же всех перебьют. И тех вампиров, которые будут появляться – станут убивать сразу же, еще детьми – поймите же вы... Принесите клятву -  и я с ними договорюсь. А принц...
- Принца мы не отдадим! – крикнул Энсон д’Анфейль. Его темно-русые волосы развились, золотистая пудра осыпалась и поблескивала на малиновом шелке камзола. Юный герцог Анфейльский до хруста в пальцах сжимал рукоять сабли, она была ему тяжела и не по руке. Но даст Тьма, он с ней все же совладает – а кокетливая парадная шпага, хоть и привычная, была сейчас вовсе бесполезна. – Мы будем драться, советник! До последней... – юноша замолчал и зажмурился, как от сильной боли.
- Капли крови, - кивнул ДеВерт. – И вы еще спрашиваете, за что они вас ненавидят – да?
Помолчали.
- Из дворца герцога ДеНаэна каждое утро выносят по три-четыре зашитых мешка, - быстро, яростно заговорил ДеВерт, - пропадают люди, по утрам на улице – гляди под ноги, чтобы не споткнуться о свежий труп... А в деревнях? «Зачем мне скот, у меня крестьяне есть» - это не графа ли Вьернского слова?...
Герцог Анфейльский застонал:
- Но принц, принц!.. Флорелю тринадцать лет – он ребенок! совсем ребенок!
- Вы им это объясните, - сказал ДеВерт.
Из окна его кабинета видна была вся площадь, оцепленная солдатами в три ряда – и толпа, и дворец по ту сторону площади. Солдаты еще не знали, кого и от кого им придется защищать – а толпа колебалась волнами, кое-где взблескивал металл. Колебалась толпа, колебалась: во дворце, кроме вампиров, засело еще сотни две гвардейцев, верных королю и аристократам, с клыками они там или без. А в доме напротив засел Совет, - как с полудня собрался, так и по сю пору заседал, и ходили упорные слухи, что принца-то во дворце нет, а принц-то -  у советника ДеВерта...
Хорошо еще, никто в этой толпе не знал о подземном ходе между дворцом и этим домом. Хотя ДеВерт и сам узнал о нем только сегодня, даром, что уже пять лет жил в огромном старинном особняке  на правах главы Городского Совета...
- Но Его Величество  отрекся - за себя и за сына! Неужели нельзя...
- Милсдарь Энсон, - сказал ДеВерт, -  Отречение недействительно. Флорель несовершеннолетний. Через три года он все равно сможет стать королем, по праву и по закону. Им плевать на отречение, они хотят его голову – и сегодня же!
- А моя им не подойдет? – звонко сказали из угла комнаты.
Герцог слабо вздохнул и выронил саблю.
- Ты все-таки пришел, - сказал он.
- А я за тобой крался, а ты не видел, - ответил ему мальчишеский голос.
Невысокая тень приблизилась к ДеВерту, тонкая рука откинула капюшон. ДеВерт увидел бледное удлиненное лицо принца, голубые глаза, совсем как у принца, пушистые белокурые локоны... господи, белокурые! ДеВерт растерялся.
- Кто это, Ваша Светлость? – спросил он, обращаясь к герцогу.
- Это Дарио. Мой брат, - глухо ответил Энсон; он сел, ткнулся лицом в ладони и скорчился весь. – Сводный, единокровный. Он тоже...
(«Значит, по отцу? значит, все-таки по мужской линии?!» - заметалось в голове у советника...)
- Я ведь похож на него? – спросил Дарио, глядя на советника снизу вверх. Глаза мальчика блестели, дерзко и лукаво – и страха в них не было. – Правда, похож? Только я на год старше, это ничего?
- Похож, - тихо сказал ДеВерт; он понял. – Нет, мальчик. Я не смогу...
- Я смогу, – ответил Дарио, - я не боюсь!
Он совсем по-детски улыбнулся, показав маленькие острые клыки – как будто язык показал.
- Умирать не так уж страшно, господин советник, - сказал юный вампир. – Вы только придумайте, что мне сделать с волосами... Я хотел сажей, но это не пойдет, - а вдруг дождь...
- Ваша Светлость! – воззвал ДеВерт. – Седрик! ведь мы же не можем?! Я не могу...
«Господи, что мы делаем?..»
Седрик Сайтон молча отвернулся, рисовал что-то на стекле.
- И я не могу, - сказал герцог; он сжимал виски кончиками пальцев. – Запретить ему я не могу... Может, принц за нас отомстит, - за всех нас...
- Пойду я, - Сайтон спрыгнул с подоконника и направился к двери, - позову Флореля.
- Седрик, - сказал советник. – Вы не скажете об этом никому. Вы поняли? Никому.
- Слово, - ответил Седрик Сайтон, переплетая пальцы. И вздохнул. –  Все-таки неудобный он, этот знак, а мне еще сегодня, я чувствую, клясться и клясться... рука заболит. Да, и: советник, они наверняка потребуют кого-то еще. Ну не обойдется одним принцем. Не верю я в это. Меня потребуют,  ДеНаэна; Вьерна скорее всего... Ну и еще десять-двенадцать голов... Голов! Мы что, скот, что ли – по головам считать?.. Кхм. Так вы соглашайтесь, ладно?
И исчез. «Глаза отвел», - понял ДеВерт.
- Я сейчас, - сказал он, - Сидите тихо.

Господи, мы сошли с ума, - думал он, дрожащими пальцами набирая код вызова, - до рассвета еще часа три, волосы у него успеют высохнуть – о чем я думаю? Ему четырнадцать, всего четырнадцать... А Флорелю всего тринадцать, - черт, да какое это имеет значение!..

Ховенагель очень удивился.
- Зачем? – спросил он. – Что, ваша жена хочет стать блондинкой?
- ...И темно-каштановую, - добавил ДеВерт.
- Вообще ничего не понимаю! – возмутился Ховенагель.
- Потом будете понимать, Хельмут - скорее, пошлите кого-нибудь. Это дело жизни и смерти... («Да уж...» - подумал ДеВерт)  Я буду через полчаса, - сказал он и отключился. Спустился на кухню. Проходя мимо кабинета – вздрогнул: там плакали. Он не услышал – почувствовал.
- Нэль, - сказал он бледной испуганной служанке. – Согрейте, пожалуйста, воды... только побольше. Побольше.  И быстро.  Пусть отнесут мне в спальню.
- Опять голова болит, господин советник? – понимающе спросила служанка. У ДеВерта бывали приступы странной мигрени; очень от них помогала горячая ванна.
- Голова... – непонятно усмехнувшись, сказал советник. – И голова тоже, моя добрая Нэль...
Зашел к помощнику, сказал строго:
- Меня не беспокоить!
Потом заглянул в большую залу, где собрались остальные члены Совета. Несколько человек сидели за столом, другие, переговариваясь, столпились возле окон. Кто-то орал и стучал кулаком. Мраморный бюст короля в тяжеловесном парике смотрел на них с камина и недовольно морщился в тусклом, больном свете свечей.
- Господин ДеВерт! – стремительно пошел ему навстречу невысокий молодой человек в черном – Адриан Норэ, общественный защитник при Анфейльском суде, только вчера избранный членом Совета. – Господин ДеВерт... они же вот-вот начнут штурм!
Он мелкими бессмысленными движениями поправлял и так безукоризненно завязанный галстук, пальцы вздрагивали и замирали, путаясь в кружевах.
«Хороший ты человек, Адриан, и юрист хороший», - подумал ДеВерт, – «но трудно тебе придется: нельзя же так всё к сердцу...».
- Успокойтесь, друг мой, - сказал он, силой усаживая Норэ, - успокойтесь все, господа! До рассвета они ничего не начнут. Полтора часа у нас точно есть. Так что пишите текст клятвы...
- Какой еще клятвы? – поднял острую мордочку в глубине стола Фелис Келлье.
- Какой-какой... Я, имя-титул... даю слово чести вампира, что никогда не причиню вреда ни одному человеку... м-м-м... ну, вы подумайте, сформулируйте... В общем, не убивать, и кровь насильно не пить... как-нибудь так. Тра-та-та... пусть меня постигнет гибель... поглотит огонь... – ДеВерт скривился, - или еще там что, если нарушу... От имени своего и всех вампиров, живущих и будущих, клянусь.
И, упреждая вопрос:
- Это сработает, я знаю совершенно точно.
Советники оживились, заперешептывались.
- Живущих и будущих? Прямо-таки так? – переспросил Келлье.
- Именно так! – резко ответил ДеВерт; Келлье он недолюбливал за ехидный нрав и за талант удивительно некстати соваться под руку. – Да, и проект какого-нибудь... ну, свидетельства о клятве... тоже набросайте. За работу, господа, - он согнулся и вцепился в стол, Норэ подхватил его под локоть.
- Господин советник, вы бы прилегли пока... Мы всё напишем, сейчас подумаем и напишем...
- Некогда господину советнику лежать, - сказал Келлье; он что-то жевал. – Господина советника депутаты видеть хотят.
- Какие еще депутаты? – тихо спросил ДеВерт, виски и в самом деле стянуло. Господи, не надо. Прошу тебя, Господи, - мне сейчас нельзя...
- От народа! – окрысился Келлье.
ДеВерт выпрямился.
- От какого еще, - сказал он яростно и внятно, - к чертовой матери, народа?!

...глава не хочет жить кусками и требует быть довыложенной. Let it be...

С «депутатами» он был краток.
- Господа! – сказал советник («Да... господа из вас...») – Чаши весов колеблются. Я сочувствую бедам народа и понимаю его справедливый гнев. Но расправы я не допущу. По моему слову – солдаты будут стрелять.
- На какую же чашу весов вы положите свое слово, господин советник? – вкрадчиво спросил  смазливый малый в грязноватой рубашке и синих штанах. Он у них, похоже, был за главного.
- Ни на какую, - сказал ДеВерт. – На моем слове эти весы будут держаться. Подумайте, спросите... народ... или вы их не будете спрашивать? впрочем, не важно. В общем, приготовьте список, только не много, десять-двенадцать человек. Герцога Наэнского, графа Вьернского вы получите... А вампиры поклянутся, - все, как один – никогда не причинять людям вреда... ну, текст клятвы спросите у советника Норэ...
- А принц? – все так же вкрадчиво спросил смазливый малый. – Его Высочество Флорель?
- Ах да, разумеется, - сказал советник ДеВерт. – И принца вы тоже получите.

Его Высочество Флорель быстро шел по низкому каменному коридору, трогая в кармане резную рукоять. Нехорошо, конечно, брать чужое; и граф Бентон ругался и искал свой пистолет – но у него еще второй есть, это же дуэльная пара – а он совсем без оружия, все с оружием, а он нет, - так нечестно!
Наверное, советник что-то придумал: говорят, он хороший человек. Может, из его дома еще куда-нибудь идет подземный ход?

Из дворца принца вывел Сайтон, но их никто не видел вместе. Седрик Сайтон обладал способностью отводить глаза даже вампирам, - привилегия по праву первенства, видимо?.. Он проводил Флореля до середины подземного хода, поклонился, махнул рукой, - «Вот в этот коридор, Ваше Высочество, и прямо до конца» - и пошел обратно во дворец, объявлять вампирам ультиматум ДеВерта.
Даже король и королева не узнают о подмене, - страшное условие вы поставили, Фриолен, умеете быть жестоким... но, в сущности... Да.  В одной голове тайна – это тайна, а в двух – уже предмет для торга.
Так будет лучше.
Моя же голова наверняка этим утром попрощается с телом; моя – и Энсона, и Дарио... Дарио...
Только бы я смог их вытащить на площадь! но когда они узнают насчет принца... Ох, не доживу я второй раз на эшафоте постоять, усмехнулся Седрик Сайтон, убыстряя шаги. 

Д’Анфейль ждал у двери.
- Пойдемте, Ваше Высочество, - сказал герцог с поклоном и взял принца за руку. Они прошли по узкой скрипучей лестнице, герцог толкнул дверь – и принцу показалось, что он...
Я же не отражаюсь!
Но это не было отражение. Это был Дарио, младший брат Д’Анфейля; принц видел его несколько раз при дворе, а последний раз - сегодня во дворце, в большом зале, где собрались все, все до единого вампиры столицы – никто не бросил своих, – отчаявшиеся и отчаянные, готовые убивать и умирать.
Но что Дарио делает здесь, в доме советника? – и почему у него... темные волосы!
Это советник его покрасил: вон у него пятна, тоже темные, на светло-зеленом сюртуке и на руках. Зачем?..
- Дарио! – сказал принц и засмеялся, - ты стал прямо совсем как я!
И закрыл глаза.
«Сообразил...» - подумал ДеВерт, чувствуя, как перехватывает горло – «умненький мальчик...»
Принц отчаянно замотал головой и закричал:
- Не надо! пожалуйста, не надо!..
Длинные каштановые локоны хлестали его по щекам. ДеВерт вздохнул.
- Ваша Светлость, - сказал он, - помогите мне.
Но и вдвоем они едва управились: принц вырывался, едкие брызги летели с волос. Когда через десять минут краску смыли (ДеВерт держал, смывал герцог, и вид у него был после этого... ему даже в сапоги натекло) – принц оказался не белокурый, а светло-светло-рыжий.
- Ну и ладно, - сказал ДеВерт, - даже хорошо, а то еще примут его за Дарио и все-таки...
Принц зарыдал.
Д’Анфейль пробормотал: «Простите, Ваше Высочество», - и сделал несколько странных движений, как будто вязал что-то в воздухе огромными спицами. Принц мягко шлепнулся на ковер. Он спал.
- Вы раньше не могли это сделать? – озверевшим голосом спросил ДеВерт, посмотрев сначала на принца, потом – на герцога. – А?!
На лестнице послышался топот помощника: «Господин советник! господин советник!» - помощник уже ломился в дверь кабинета:
- Господин советник! Они выходят из дворца!
А, чёрт, застонал ДеВерт, уже? Седрик, умница Седрик! – он схватил Дарио за плечо, господи, я сюртук испачкал в краске! и руки тоже!.. ДеВерт затравленно огляделся: на глаза попался темно-зеленый длинный халат на спинке стула: ну и нормально, сюртук светлый, халат темный, переодеваться все равно некогда – без пояса, сойдет издали за плащ... Только б Нэль никуда не убрала перчатки из прихожей...
Он даже не дал братьям обняться, потащил Дарио по лестнице, - скорее, скорее! остановить – я не смогу, не допустить – может быть, еще...

Толпа всколыхнулась, - словно бросили камень в затянутый ряской пруд..
На высокое крыльцо выходили члены Городского Совета. Рослый стройный мужчина в темно-зеленом... халате? остальные советники смотрели с недоумением... держал за плечо темноволосого мальчика. Мальчик смотрел на людей презрительно и спокойно. Из ворот дворца, окруженные гвардейцами, шли бледные, растерянные...
Толпа отпрянула и ощетинилась: пиками, кольями, кое-где и саблями.
Высокий мужчина поднял руку.
На один короткий миг, на один удар сердца – все повисло и затрепыхалось  на тонкой, дрожащей ниточке...
Но эту ниточку сжимал в руке советник ДеВерт.
- Пропустите их, – сказал ДеВерт.
И – пропустили, расступились безмолвно.

Они клялись по очереди, все, кто там был – даже и те четырнадцать, чьи имена уже назвали «депутаты» от толпы. В стороне споро сколачивали высокий помост, а вампиры все подходили, подходили к ДеВерту: спокойные бледные лица, плотно сомкнутые губы - и всем им, всем ДеВерт смотрел в глаза, - а его рука стискивала плечо Дарио – смотрел в глаза... голубые, карие, серые, но ненависть в них была одинаковая, - зеленые... насмешливые, дерзкие... «Клянусь!» - звонко сказал Джозиан Фриссе.
И каждый из них вставал перед советником на колени – так захотел народ. И каждый из них целовал советнику руку в перчатке («Это не отмоется никогда», - думал ДеВерт, - «это тебе не краска...») – так захотел народ.
И каждый сплетал пальцы замысловатым знаком.
Последним клялся граф Бентон. На вид - самый старший из них, на самом деле –  самый молодой: он стал вампиром совсем недавно, всего пару месяцев назад, в возрасте сорока пяти лет. Такое случалось, - редко, крайне редко, но случалось. Вон герцог Анфейльский тоже стал вампиром почти в сорок, когда у него уже было двое сыновей – один законный, от жены, и второй – от некой актрисы; оба брата, и юный герцог, и бастард, унаследовали папенькино проклятье. А у Бентона была пятилетняя дочь; жена его умерла при родах, и он жил с дочерью в Наэне, тихо, уединенно. Приехал в столицу по делам – и как же не вовремя..... Уходя в эту ночь во дворец, чтобы присоединиться к остальным, Бентон не надеялся оттуда вернуться: и в ящичке секретера лежало завещание, опекунами он назначал сестер жены. Своего брата, хоть тот и был младше него всего на три года – побоялся: вдруг тоже?..
Узнав о том, что принц Флорель в руках советника ДеВерта...

«Он заложник, за всех нас», - сказал Седрик Сайтон. – «Клянитесь! и принц останется жив – слово чести, советника ДеВерта и моё!»  - и блеснул кольцом, выгибая пальцы в причудливом жесте...

...Жеро Бентон словно в уме повредился – и выпрыгнул из окна. Человека это, может, и убило бы; а Бентон только сломал правую руку, и она висела мёртво, теряясь в складках плаща.
«Клянусь!», поцелуй – последний, слава тебе, Боже. Бентон поднялся с колен, отошел влево – к тем вампирам, чьих имен не было в списке. ДеВерт обвел глазами площадь.
Так... Пока вроде нормально. Спокойно все. Быстро же они эшафот сляпали, плотники, м-мать вашу... У ДеВерта задергало висок. «Поспать бы пару часов...» - подумал он, но вспомнил, что в спальне у него заперт принц, и советнику не только спать, но и жить расхотелось. Он выпустил плечо Дарио – и гвардейцы повели принца – но не влево,  а к четырнадцати обреченным. Кто-то из вампиров вскрикнул пронзительно, горестно - но все  перекрыл радостный рёв толпы....
ДеВерт безотчетно потер о бедро руку в зацелованной перчатке, – вскинул другую и шагнул вперед, желая обратиться к народу. Граф Бентон тоже вскинул руку, - правую, из-под плаща. Блеснуло золотом, грохнуло, вспыхнуло, пуля порвала советнику халат и вошла в сердце помощнику, который все это время томился и переступал с ноги на ногу за спиной ДеВерта. Помощник повалился, где стоял.
А Бентона страшно, мгновенно охватило пламенем - и только легкие клочья пепла коснулись  серой брусчатки.
Ни выдоха, ни движения – бесконечное мгновенье тишины...
...летело и кружилось, как падающий снег...
Но уже подбегали остальные члены Совета - затолкались,  заверещали вокруг ДеВерта; «Жив...» - растерянно отвечал советник, щупая дырку под мышкой; и ликующее -  «жив, жив!» - взорвалось и рассыпалось фейерверком над площадью. Кто-то наклонился над помощником и сказал: «Он мертв!» - с этаким пафосом в голосе. «Дура-ак...», подумал ДеВерт, чувствуя, как до боли, оскоминой сводит челюсти – «ой дурак... конечно, мертв, раз Бентон... Кто это? Келлье? – уволю и на чай не дам...»
Дурацкая шуточка Крайнмера костью встала в горле, царапнула садняще - Господи, только не это, только не сейчас...
ДеВерт поправил халат.
- Так погибнет каждый, преступивший клятву. Каждый вампир, который осмелится поднять руку на человека, – сказал он, глядя на воспаленно розовеющие облака. Толпа притихла, слушала. – Вы видите теперь: они обречены, если попытаются причинить вам зло.
Он махнул; солдаты окружили группу вампиров слева и повели через площадь, к эшафоту.
ДеВерту протянули какой-то листок, он буркнул – «Это что?» - уже пробегая глазами, узнавая четкий, ровный почерк Адриана Норэ и его же ровные, четкие формулировки... ну да, и текст клятвы тоже он писал...
- Вы просили... свидетельство о клятве... – сказал Норэ, и как-то очень странно он это сказал, ДеВерт обернулся на него посмотреть. Посмотрел. У советника Норэ тенью подрезало скулы, ресницы слиплись, обведенные розовым, припухшим...
ДеВерту захотелось вдруг запереться в кабинете – да вот хоть и с Норэ – и быстро, страшно, отрешенно нахлестаться до беспамятства.
- Прикажите напечатать тысячу таких, - сказал он, возвращая листок, - только не меняйте ничего – ни единого слова, хорошо, Адриан?
Память у советника ДеВерта была непогрешимая.
Норэ кивнул, мучительно выискивая – камушек, трещинку – за что бы зацепиться взглядом...
- Адриан! – решительно сказал ДеВерт, - хотите быть моим помощником? Я завтра...
- Завтра я подам в отставку, - ответил Норэ. – Сегодня Совет еще должен быть в полном составе...
Он  поднял голову и посмотрел ДеВерту в глаза.
«О-го...» - подумал ДеВерт и нажал сильнее, но взгляд Норэ не сдвинулся и не дрогнул – впрочем, он словно смотрел и не видел, или же – видел, но не ДеВерта, а что-то другое, совсем другое...
- Какая отставка?! – в бешенстве зашипел ДеВерт – он услышал наконец.
- Уеду в Ар-Нис... – невпопад ответил Адриан Норэ, повернулся и пошел вверх по ступеням, сгорбившись, оступаясь...
«Накрылась республика добродетели!» - подумал советник ДеВерт.

А Энсон Д’Анфейль уже поднимался на эшафот вслед за братом. Волосы Дарио палач не стал обрезать, чтобы толпа могла узнать принца, и темные локоны вздрагивали у него на плечах: мальчик взбегал по ступенькам легким и твердым шагом. Следом шел их отец и остальные, полуослепшие в немилосердном блеске чудесного летнего рассвета – герцог Наэнский, и граф Вьернский, и Седрик Сайтон, ну и там еще по мелочи... «Аристократы проклятые! Отродья Тьмы!» - кричали из толпы – «что, попировали по ночам? попили нашей крови?.. сейчас на вашу поглядим! давай, палач, руби! так его, ловко!»
Но далеко не все из них были аристократами: вампиры сословных различий не признавали вообще... «Свобода проклятых, равенство изгоев, братство отверженных»...
«Ну что же, сила» - подумал Седрик Сайтон, брезгливо уворачиваясь от палача и стягивая назад и вниз воротник рубашки. – «Я был твоим первым возлюбленным – спасибо... чем  заслужил? – не знаю, но я благодарен тебе... И прости - ухожу... »
Он опустился на колени, приник щекой, виском – вжался в гладкое пахучее тепло дерева,  - улыбнулся и закрыл глаза.
«...Но если тебе нужна опора в нашем мире, – выбери Флореля! прошу! Ему это понадобится, очень понадобится...»
Над ним дохнуло  холодком – это палач отводил руку для замаха.
«Прощай, принц; я отдаю свою силу – всю – тебе!»
Седрик Сайтон все так же улыбался, но был уже мертв, когда лезвие коснулось его шеи.
Король и королева наблюдали за казнью с балкона дворца
Так захотел народ.

Отредактировано Faellerin (2007-10-10 21:01:34)

Надеюсь, "неувязки" первой и второй главы несколько прояснились))

Вообще же... История эта (таки уже больше двух лет назад) пришла и потребовала быть. Происходило где-то месяц-полтора, не отпускало до тех пор, пока не возникла более-менее приемлемая - и, по крайней мере, доведенная до конца - форма. С пропусками в середине, так уж и быть, оно (она? - история? он? - мир? они? - персонажи?) - в общем, смирилось:)

(...Здесь пропуск.
Во-первых, Руази ездил кататься верхом с Тоньеттой. Я очень хорошо вижу эту прогулку: лес и луг, чудесный солнечный день, воздух наполнен светом и смехом... Но сюжет тянул меня дальше, а вернуться потом уже меня не хватило...)
Во-вторых - Руази уезжает. Кстати, он то ли капитан торгового судна, то ли сам торговец - во всяком случае, деловой человек, и нисколько этого не гнушается.
Вот только уезжает он - не сразу в порт, а еще на день задерживается в соседнем, неподалеку расположенном городке - кажется, ему там надо дождаться кого-то из команды, или какой-то документ, а может, груз - в общем, что-то сделать...)

(...)

-... для нее слишком хороша, - разобрала Тоньетта, - ей вполне хватит и пони...
Тоньетта решительно вышла из-за угла – не хватало еще подслушивать.
- Доброе утро, - сказала она. Тетушки кивнули, одинаково щуря водянистые глаза навыкате и растягивая тонкие рты. Тоньетта толкнула дверь  конюшни.
- Ну, и куда ты собралась? – спросила тетя Марж. Под ее взглядом у Тоньетты занемел затылок.
- Я поеду кататься на Свирели, - сказала она.
- Нет, Тоньетта, не поедешь, - сухо сказала тетя Адела. – Это слишком опасно. Если хочешь покататься, возьми пони.
Тоньетта обернулась, сдерживая слезы.
- Я ездила на Свирели вчера, и позавчера...
- И третьего дня, - кивнула тетя Адела. – И это было сущее безумие. Особенно, когда ты чуть не сломала себе шею на лестнице.
- Я не собиралась ломать себе шею!
- Конечно же нет! – засмеялась тетя Марж, играя хлыстиком. – Но ведь всякое может случиться. Лошадь молодая, толком еще не объезженная...
- Руази совершенно не думает о безопасности ребенка, – затвердев скулами, сказала Аделаис.
- ... Поэтому пока на Свирельке буду ездить я, - заключила тетя Марж. Тоньетта, не моргая, смотрела на нее сквозь разноцветную пелену. «Она не Свирелька», - думала Тоньетта.
- А пока – это что значит? – спросила она, до дрожи в коленках обомлев от собственной дерзости.
- Это значит – пока она не станет послушной и управляемой! – Маржери повысила голос. – Я, Тоньетта, беспокоюсь в первую очередь о тебе!
- Конечно, - сказала Тоньетта. Тетушки нахмурились. Столько истекающего ядом сарказма в одном коротком слове – это было невозможно для двенадцатилетнего ребенка; показалось, - решили тетушки. Маржери крикнула:
- Беро, выводите!
Свирель упиралась, гнула шею. Плюнула хлопьями пены на черный, мужского покроя сюртучок Маржери.
- Вот видишь, видишь! – сказала тетя Марж, с трудом удерживаясь в седле, – Свирель тянула вбок и все норовила притереться к стене конюшни. – Она совершенно не слушается!
«Это она тебя не слушается. Жаба ты потому что...» - подумала Тоньетта и ушла, не глядя под ноги и не различая ни серых, ни розовых плит.

Весь день она бродила в саду. Услышала, как Симонет зовет ее обедать, затаилась в кроне старой яблони и переждала. Пообедала яблоками – с той же ветки, на которой сидела. Вот если бы можно было тут жить всегда! – подумала Тоньетта.
- Спасибо, милое дерево, - сказала она, спрыгивая, и погладила теплую кору. Тень от ствола была длинная, сильно скошенная: дело шло к вечеру.
В конюшне стоял только Мотылек. У Тоньетты закружилась голова от чего-то непонятного, но ужасно нехорошего. То было предчувствие беды. Тоньетта нежно почесала широкий лоб Мотылька, просвечивающий розовой кожей между белыми шерстинками, пошла и села на мраморные ступени, тупо глядя перед собой. Так она сидела и думала ни о чем, пока не услышала, как шуршит гравий.
По дорожке шла тетя Марж. Шла медленно, прихрамывая. Она опиралась на руку незнакомого господина. Господин был высокий, даже выше тети Марж, но весь какой-то блеклый: волосы то ли седые, то ли просто белобрысые, и редкие – виднелась розовая, но тоже бледная кожа. Глаза никакого цвета, мутные, как вода в стакане из-под молока. И злые. Костюм у него был вроде белый, но очень пыльный, и поэтому тоже казался непонятно какого цвета.
А у тети Марж вид был усталый, печальный  и довольный.
Тоньетта ринулась со ступенек навстречу тетушке и белесому господину.
- Где Свирель! - сказала она.
- Для начала ты могла бы поздороваться, - строго сказала Маржери. – Вот, господин Шаэсс, полюбуйтесь – моя племянница... Антония, поприветствуй господина Шаэсса.
Белесый господин муркнул что-то любезное.
- Здравствуйте, - сказала Тоньетта. – Тетя Марж, где Свирель?
- Милое дитя... -  сказала тетя Марж и положила руку ей на голову.
Тоньетте хотелось зажмуриться и закричать. Что?! что случилось со Свирелью, что?! Ни одна из тетушек, никогда, не называла ее «милое дитя»!..
- Произошло ужасное несчастье, - говорила тетя Марж. Голос у нее был грустный, а глаза сытые от каких-то приятных и недавних воспоминаний. – И я буду вечно, вечно благодарить небо за то, что это несчастье случилось не с тобой...
Белесый господин изобразил на своем лице восхищение таким самопожертвованием и благочестием.
  - Что не ты, милое дитя, ехала на Свирельке, когда...
Тоньетте казалось, что она не дышит. И что ее вообще здесь нет.
- Увы, моя дорогая Антония, со сломанной ногой Свирелька прожила бы всего несколько дней – и страшно, страшно мучилась бы при этом! Господин Шаэсс имел мужество взять на себя эту печальную обязанность...
Белесый снова изобразил на своем лице что-то там приличествующее. Наверное, грусть и чувство исполненного долга.
- Моя обязанность и призвание – лечить бессловесных тварей Божьих, наших четвероногих помощников и подопечных, а не убивать их, - сказал Шаэсс, кланяясь и пританцовывая голосом на каждом слове. – Но иногда - одна лишь смерть может даровать исцеление!..
Маржери восторженно покачала головой.
- Как верно и вместе с тем прекрасно сказано, господин Шаэсс!
Она клюнула сложенным платочком уголки глаз. Тоньетта молча стояла, сухо дергая горлом. Трагическая пауза затягивалась.
Пора ей было смениться чем-нибудь трогательным.
- Неужели ты совсем не рада, что твоя тетя осталась жива и невредима? – мягко подсказал белесый господин.
- Я почти вывихнула ногу! – оживилась Маржери, – О-о-о! и если бы не господин Шаэсс...
-  Вы убили Свирель, -  ответила им Тоньетта, отвернулась и побежала в дом.
- Э-дэ-дэ-дэ, возраст, - неразборчиво сказал белесый, - но, мнэ-дэ-дэ, терпение и мудрость...
- Ах, оставьте! – воскликнула Маржери, как ей казалось – «аристократи-и-чно», а на самом деле резко и визгливо. – Знали бы вы, какое это испытание для моих расстроенных, поверьте, вконец расстроенных нервов - заниматься воспитанием этого испорченного! да! – крикнула она, - испорченного ребенка!
И Маржери вознеслась по лестнице в угрожающем плеске юбок и стремительном рокоте каблучков.
Испорченный ребенок в это время рыдал в своей комнате так тяжело и страшно, как нельзя плакать двенадцатилетним детям. Длинный монотонный стон равномерно прерывался глубокими судорожными вздохами, от которых вздергивались над грудой подушек узкие плечики и выгибались острые, крепко сведенные вместе лопатки. Добрая Симонет, горничная, немножко няня и главная, в отсутствие дядюшки, заступница и утешительница маленькой «барышни Бентон», в ужасе сжимала и разжимала руки, стоя на коленях у кровати Тоньетты. Она то бессвязно молилась, то принималась поправлять спутанные русые волосы, словно это могло хоть как-то помочь девочке.

Ужин тянулся бесконечно.
- Тоньетта, ты должна доесть, - сказала тетя Марж, указывая подбородком на почти нетронутую порцию рагу.
- Не буду, - сказала Тоньетта в тарелку.
- Пожалуйста, без капризов. Нет такого слова – «не буду».
- Есть такое слово! – сказала Тоньетта. – Я сказала не буду – значит не буду!
Она взяла тарелку обеими руками и грохнула об пол. Но ковер, ковер! – толстый фарфор не разбился, рагу выплеснулось и застыло, как будто в изумлении, цветной кучкой. Раскатился зеленый горошек.
- Позвать Джанну? пусть принесет еще? – спросила Маржери, злобно дыша.
- Нет, - спокойно ответила Аделаис и кусочком хлеба собрала соус со своей  тарелки. – Не стоит. Мы не будем кормить тебя насильно, Тоньетта. Но из-за стола ты выйдешь не раньше, чем мы с тетей Маржери закончим ужин. – И Аделаис взялась за колокольчик, чтобы потребовать десерт.
- Вы убили мою лошадь! – закричала Тоньетта. – Это была моя лошадь!  моя!  Моя Свирель! Вы убили мою Свирель! 
Тетя Марж то ли вдохнула сквозь зубы, то ли сказала «ах ты...» Аделаис протяжно отодвинула стул и встала. Кашлянула.
- Послушай, девочка, - сказала она, - и запомни наконец. В этом доме нет ничего «твоего», и не будет, пока тебе не исполнится двадцать шесть лет – или пока ты не выйдешь замуж в возрасте моложе двадцати шести, но старше двадцати одного года. Таково завещание твоего покойного отца. Он позаботился о том, чтобы состояние  Бентонов не растранжирил твой не в меру щедрый дядюшка, готовый потакать всем капризам глупой девчонки...
- Дядя Руази меня присудит! –  выпалила Тоньетта, хватаясь за край стола, чтобы не так дрожали пальцы, - нет... отсудит!
- И не надейся, - разом сказали тетушки.
Тень от тети Аделы падала в обе стороны; две черные огромные тёти-аделы колыхались, раздувались, и бледная настоящая тетя Адела между ними тоже как будто колыхалась и раздувалась. У тети Марж вместо лица было серое, как рыбье брюхо, пятно с размазанным черным краем.
- Вы знаете обе кто? – сказала Тоньетта. – Вы ж-жабы.  Я вас ненавижу, и я от вас убегу.
И выпрямилась, ожидая ругани, крика, может быть даже пощечины; но тетушки вместо этого  переглянулись, улыбнулись, и Аделаис решительно взялась за колокольчик. Тут же прибежала бледная, заплаканная Симонет. Она слышала вопли Тоньетты и ждала только повода, чтобы кинуться на помощь своей маленькой госпоже; а еще немного, и она, по правде говоря, сделала бы это и без повода вовсе.
- Симонэ-эт, - скучающе пропела Аделаис, -  скажите Джанне, пусть уберет здесь и подаёт шоколад. А вы подите, приготовьте Розовую спальню.

- Будешь теперь жить на втором этаже, - сказала Маржери, больно вталкивая  Тоньетту в маленькую, наспех прибранную комнату. В комнате пахло пылью. Когда был жив папа, тут спала тетя Аделаис; а потом она, конечно, забрала себе его большую комнату с голубыми обоями в цветочек...
Тоньетта залезла в постель, отвернулась к стене и лежала так и сопела долго-долго, пока совсем не стемнело и все не стихло в доме. Тогда она сердитой ящеркой вывернулась из-под жаркого тяжелого одеяла, быстро натянула свой замшевый костюмчик для верховой езды и показала язык запертой двери. «На втором этаже»! Па-а-думаешь! Тут плющ.
Тоньетта знала, куда ей идти. В парк, в Старый парк! В другой раз она, может, и побоялась бы, но сегодня она была злая и отважная. Правда, утром придется вернуться – все равно ведь найдут, позовут этих... с собаками... и найдут. Но до утра-то еще - целая ночь!
- Ай, ай, - тихо говорила Тоньетта, осторожно сползая по плющу, – ты колючий!
Она впервые спускалась таким образом со второго этажа: знала, что сможет, но не было случая попробовать.
Спрыгнув на землю, Тоньетта осмотрела горящие ладошки. В ярком лунном свете она увидела – или ей показалось, что увидела – маленькие волдырики, и у нее защемило под ложечкой: а вдруг этот плющ ядовитый? Бывают же ядовитые плющи? Но потом она решила, что плющ, который растет на её доме – да! её, а не этих тётижаб! – не может быть ядовитым.
- Ты просто колючий старый плющ, - сказала Тоньетта. – Но я тебя все равно люблю.
И побежала по траве, перепрыгивая узкие мощеные дорожки и обходя стороной пятна лунного света. Сад скоро кончился; в этом месте в ограде была дыра, то есть не дыра, а такая особая щель между двумя витыми решетками. Дядя Руази бы не пролез, и тётижабы не пролезли бы, а Тоньетта как раз пролезла.
До парка надо было еще пройти квартал по Каштановой улице. Тоньетта, сжавшись, перебегала от дерева к дереву в теплой шуршащей темноте. Среди всех каштанов рос один-единственный тополь, и как раз напротив него было нужное место. Там грубо тесаные камни, из которых была сложена высокая, втрое, а то и вчетверо выше Тоньетты, стена парка, выступали очень удобно -  прямо лесенкой. Она заприметила это место позавчера, когда ехала на Свирели рядом с дядей...
У Тоньетты запершило в глазах. Она высоко закинула голову, - чтобы не заплакать – посмотрела на огромную белую луну, и все-таки заплакала. Но плакала она недолго, решительно размазала слезы и полезла.

- Ненавижу! Жабы! – шептала Тоньетта, хлюпая носом. Сопли ей приходилось глотать. Это было, конечно, неприлично, а кроме того невкусно: но ведь нельзя же сморкаться в платок, когда лезешь по отвестной стене! От этой мысли Тоньетту разобрал хохоток, и она чуть не сорвалась.
Наконец, Тоньетта добралась до края стены, встала и выпрямилась. Теплый камень вздрогнул у нее под ногами, и Тоньетта испугалась – совсем на секундочку! – неужели стена шатается и сейчас упадет?! – но тут же поняла, что это шатается не стена, а она сама, и это она сейчас упадет, нет, уже пада... Упала. Прямо в клумбу с левкоями– повезло.
Тоньетта приподнялась на локте и с наслаждением высморкалась в пышные левкои. До утра она была восхитительно свободна; а как только начнет светать, она заберется обратно...
И тут Тоньетта увидела, что обратно-то ей никак не забраться. Она никогда раньше не замечала, что с этой стороны стена была совершенно гладкая.
- Черт, о черт! – закричала Тоньетта, упала ничком и стукнула кулачком по земле.

И за всем этим ликующим лепетом и топотом, даже своим безукоризненным вампирьим слухом Никола не сразу уловил... а когда уловил, не сразу узнал...
А когда узнал, то было уже поздно.
Неразличимая в темноте высокая фигура стояла на пороге конюшни.
Никола выкрикнул, как последнее в жизни слово:
– Тони!
Девочка оглянулась, ахнула и спрыгнула с лошади: но не туда!... Ее рефлексы наездницы сыграли с ней злую шутку: она соскочила, как и положено, влево – и Свирель оказалась между ней и вампиром. Никола рванулся; торчащая из открытой двери худая рука цепко схватила Тоньетту. Девочка вытянулась всем телом, выгнулась - и обмякла, как тряпичная кукла.

«Это - обморок», - медленно сказал себе Никола. Движением плавным и вязким, как в страшном сне, он потянул из кармана сюртука пистолет. - «Это обморок от испуга. Вот тебе и доболтались о призраках...»
- Ну здравствуй, Ферль, - сказали из конюшни. Услышав этот голос, Свирель истошно заверещала и бросилась вскачь, напролом – только кусты затрещали.
- Я вдруг почувствовал себя, словно в... Малом Королевском, - сказал голос, пробуя слова на вкус. - Денник, конечно, не ложа Совета, и сено – не красный бархат... но сцена была презабавнейшая. Вы так мило смотрелись! Но мы, наверное, поставим сегодня – что? «Смерть изгнанника» в трех частях, с прологом и назиданием заключительным?
Щелкнуло. Вампир зажмурился и закричал. От невыносимого, пронзительного – удара боли! света! острого ледяного света! Слезы полились по щекам Никола. Осколки света резали глаза, взблескивали под стиснутыми веками...
Зеленовато сияющий шар покачивался в воздухе, - в руке высокого худого человека с жидкими бесцветными волосами. Другой рукой он прижимал к себе Тоньетту.
– А в главной роли! кто бы мог предположить?.. – с веселым удивлением говорил худой, цепляя чудовищный фонарь на угол двери. Казалось, он собирается поделиться какой-то приятной и забавной новостью. Сделал размашистый жест, поклонился воображаемым слушателям. -  Никола Ферль! Одна-ако... Я думал...
- Зря ты думал, - сказал Никола. Его узкое мальчишеское лицо стало злым и красивым. Влажные ресницы тяжело тянулись вниз - прикрывали, заслоняли собой беззащитные глаза... – Я жив, Шаэсс.

...Мне нужно время, приноровиться к свету, -  время! тянуть время... хоть бы эта тварь начала «играть», как тогда, в подвале, пусть глумится, я должен понять, - Тони, Тони! – что же делать...
 
- Жив... – задумчиво хмыкнул Шаэсс. – Ну, назовем это - жив... пусть так... Но это не сюжет для драмы. Это ненадолго. То, что ты жив, или не мертв, или как там ни назови...
- Посмотрим, - Никола медленно обходил Шаэсса по широкой дуге, ровно и высоко держа пистолет. Золочёный дуэльный «рэймлер» - легкий, вызывающе изящный, - осторожно поворочался и удобно вытянулся в его узкой ладони. Немалой силы вещица, несмотря на все свои завитушки, и оч-чень иногда небесполезная...
- Посмотрим, - согласился Шаэсс. Он отступил на шаг, резко перехватил девочку левой рукой и выставил вперед правую, в которой что-то тяжело блеснуло. – Посмотрим, да рассмотрим... Во всех подробностях. Этот свет привычен для моих глаз, а для твоих не очень, - да, Никола? Непривычен и неприятен... Не пытайся зайти сбоку. Я все равно успею первым.
Тяжелое и блеснувшее в отвратительном зеленоватом сиянии оказалось... – Никола мучительно щурился - ... Странным оружием: вроде бы пистолет – но с коротким и толстым, как свиное рыло, стволом. Он никогда таких не видел. В остальном свинорылая дрянь выглядела почти так же, как любой другой пистолет; может быть, и устройством не отличалась?
Попробовать стоило.
- У тебя будет только один выстрел, - сказал Никола, останавливаясь. – Ты не перезарядишь... Если не освободишь левую руку.
- Это ты зря так думаешь, - сказал  Шаэсс. Он отступил еще на шаг, внутрь, за порог: теперь даже контуров фигуры нельзя было разобрать. – А одного выстрела мне и так хватит. 
- Уверен? – Никола незаметно хмурился: слушал. Ему показалось, что Тоньетта шевельнулась; теперь он мог полагаться только на слух, он был почти слеп в этом непроглядном свете...
- Я уверен, что ты не уверен, - отозвался Шаэсс. – Ты не станешь стрелять против света, вампир: побоишься задеть девчонку. Или – что я ее чем-нибудь... задену... А в сапоге-то у меня нож...
- Шаэсс, отпусти ее, - сказал Никола. Да, Тоньетта приходила в себя. – Она достаточно настрадалась за вчерашний день...
- Может быть, да, может быть,  – залебезил, заприплясывал голосом Шаэсс. – Но за сегодняшний - еще недостаточно!
Никола не мог видеть его лица, но в голосе Шаэсса, кроме жестокой безумной улыбки, было что-то еще. Как будто поскуливало, нетерпеливо скребло лапками - напряженное, нарастающее предчувствие... Наслаждения. Наслаждения - видеть чужую боль, наслаждения – рвать в куски, истязать: все равно, нежно-розовое живое мясо или исходящую холодной испариной ужаса душу...
«Да он же из этих...» - подумал Никола, - «...безумных поклонников безумного барона... и как мы не поняли тогда... Скверно! хотя... Тони, ну Тони же! очнись!»
- Отпусти девочку, Фредрик, - сказал он глубоким мягким голосом, непохожим на его обычный ломкий тенорок. Рука с пистолетом чуть клонилась вниз. Длинный ствол «рэймлера» покачивался: влево-вправо, влево-вправо... – Поединок на равных. Пять твоих выстрелов против пяти моих. 
- На равных? – Шаэсс откровенно издевался. – Все мои против твоего ни одного! Вот тебе расклад, Ферль! Ты мой! 
- Я твой, - сказал Никола все с той же интонацией. Влево. Вправо. Влево. Вправо. – Я не знаю, за что ты меня, всех нас так ненавидишь, но я твой. Только отпусти...
- Бросьпистолет! – нечленораздельно завопил Шаэсс. – Брось, и я ее брошу! - Уже почти не владея собой, он несколько раз сильно тряхнул Тоньетту.
- Никола, - тихо сказала девочка.
- Ба! живая! –  захихикал Шаэсс, - захихи, - ихи-хи-хи! – ихи-хи-хикал, - он никак не мог остановиться. – А я уже, и-хи-хи, подумал – ихи, кх, кх! -  вдруг приду... ха-ха-ха!... ой... придушил  её нечаянно, хи, кхи...
- Но нечаянно – это ведь совсем не то что нужно, да, Фредрик? – заговорил Никола: звучный, сладкий шепот поплыл над поляной. Движения вампира стали зыбкими, размытыми - он как будто и не двигался с места, и в то же время приближался к Шаэссу... Влево-вправо, влево-вправо... –  Причинить кому-то боль нечаянно, по глупости... со злости... – это для слабаков... Но что сравнится с упоением чужим страданием,  когда жертва сходит с ума в ожидании боли, которое страшнее, чем сама...
« Боль!..»

Он поторопился. Совсем чуть-чуть поторопился.
- Ну хватит, - скучно сказал Шаэсс, и наваждение исчезло. – Ты забыл? Я видел все ваши штучки. Все-е-е, Ферль...
- Так уж и все! Ты плохо знаешь вампиров, Фредрик, - сказал Никола своим обычным, озорным высоким голосом – только очень слабым. Он одним ударом вложил в приказ почти все силы и чувствовал, что еле стоит на ногах. Хотя бы две минуты! минуту! всего минуту!
- Я хорошо знаю вампиров, - ответил Шаэсс. – А ты не умеешь красиво проигрывать, щенок. Бросай свою игрушку и кончай  комедию.
Вампир улыбнулся.
- Ну да, игрушка, - сказал он с нежностью, любуясь пистолетом. – А у тебя там что? Серебряные? – Лукаво покосился из-под вздернутой тонкой брови.
- В оболочке из «кровавой ржавчины», - сказал Шаэсс. –  И с дробью восьмого номера... Ты труп, Ферль. Слышишь? Фе-ерль! Ты тру-уп! Хотя, ты и так труп.
Вампир в трагикомическом экстазе возвел очи горе и чопорно поаплодировал, едва касаясь кончиками пальцев резной рукояти «рэймлера».
- Достойно, - сказал он. – Достойно. Весьма. Ты б еще корабельную пушку с собой таскал! И весь Анфейльский Арсенал впридачу! – вампир захохотал, запрокидывая голову, дразня и щеголяя сверкающими клыками. -  И ты боишься  моей... игрушки?!
- Черта с два я тебя боюсь, - сказал Шаэсс. – Ни тебя, ни твоего пистолета. Я просто хорошо знаю вампиров. Всё, давай. Становись.

Никола мгновенно оглядел поляну. Закрыл глаза. Открыл. Подошел к высокой старой сосне и привалился спиной к стволу.
- Вот, - сказал он. – Мне нравится. Что скажешь, Фредрик?
- Вполне, - ответил Шаэс. – Я целюсь тебе прямо в лоб.
- А почему не в сердце? – беззаботно полюбопытствовал Никола.
- Не хочу рисковать, - сказал Шаэсс.
Никола, щурясь, смотрел на размытое светлое пятно, в котором он угадывал – или ему казалось, что угадывал – склоненную голову девочки.
- Тони, - спросил он, - ты меня слышишь?
Еле уловимый шорох.
- Если ты киваешь – то мне не видно, - чуть рассердился Никола; «да, да!», поспешно откликнулась девочка, «я слышу!»
- Отлично. Тогда слушай меня внимательно и делай, что я скажу. Ты поняла, Тони?
- Я поняла, - сказала Тоньетта. Голосок у нее был спокойный, вялый... Плохо.
- В точности, Тони. Понимаешь? В точности так, как я скажу.
- Да, Никола. В точности так, как ты скажешь, - послушно повторила девочка.
Неужели шок... Плохо, ой как плохо...
- Замечательно! – похвалил ее  Никола. – Молодец! Сейчас я брошу пистолет и начну считать до пяти. На счет «пять» господин Шаэсс тебя отпустит, и ты беги. Беги домой. Хорошо, Тони?
- Хорошо, - ответила девочка со стеклянной дрожью в голосе. Вот теперь она, кажется, и в самом деле приходила в себя.
Сильным плавным замахом вампир отбросил «рэймлер», пистолет влетел в открытую дверь, - уже не важно:
  Раз.
  Два.
На «три» Шаэсс выстрелил и попал...

...в то место, где только что стоял вампир, но где его уже не было. Брызнули щепки...
   Четыре.
...пуля срикошетила. «З-з-зиц-ц-ц!» - удивленно сказал  фонарь и осыпался горстью сереньких легких осколков.
- Пять! - закричал Никола, Тони, беги! - вторая пуля ушла в потолочную балку, полетела труха; что, ублюдок! все?! – прижатый к земле Шаэсс хрипел и елозил; да не нужно мне ни одной капли твоей проклятой крови, я сейчас просто сломаю тебе шею, за Клоделя, за Флориссу, за Марка и Вильону и за всех, кого ты убил...
  ... Он все-таки успел себя поймать, на самом краешке – уже и камни катились из-под ног в пропасть – там кипели, все выше толчками подымались густые багровые волны; уже плескалась перед глазами горячая алая пелена - и душа его взвыла: убей! убей! убей! Но воля Никола оказалась сильнее ярости и скорби Никола, и эта воля разжала тонкие пальцы, сведённые на полураздавленном горле. Затылок Шаэсса мягко ткнулся в сено.
- Вот тебе назидание заключительное, - сказал Никола, не слыша себя. – С-сволочь...
Он снял колено с груди Шаэсса. Чавкнуло. Худой мужчина на полу страшно хрипел, воздух выходил пузырями через затопленную кровью гортань, осколки костей рвали легкие... Я раздавил ему ребра, - понял Никола. С груди мужчины свисал вниз, к полу, серебряный медальон с треснувшей хрустальной звездой; странно, мельком удивился вампир, уж Шаэсс-то знает точно, что простое прикосновение к серебру ничем нам не вредит, - только если войдет в тело, как пуля или кинжал...
- Живи! - закричал Никола, - дыши, сволочь!
...За твой труп я бы расплатился своим не глядя – но только не сейчас: где-то в огромном ночном парке плачет маленькая девочка, у которой нет совсем ни одного друга, кроме меня... А это – сюжет для драмы, а?  - я тебя не то что убить не могу! я даже...
Простите меня.

Джозиан Фриссе написал «Клятву и проклятье» не столько о себе, сколько о своих друзьях. Сам он был баловень, весельчак, и казалось – вообще не способен понять, как важно быть серьезным, - хоть иногда, Джози, хоть иногда! Однако Джозиан умел не только быть серьезным, даже очень серьезным, но и удивительно проникаться чужим настроением.
Фриссе зарабатывал на жизнь, бесконечно строча «душепомрачительные и умораздирающие» истории, которые так любили издатели и читате... льницы розовых газеток. Еще он писал так называемые «песенки».  К нему частенько заходили незаметные личности с вечно вытянутыми продольно и поперечно  физиономиями – это были композиторы. Фриссе, не глядя, выдергивал для них листки из стопки. Заходили также личности заметные: сухопарые барышни с большими яркими губками, и сами такие яркие, шуршащие, во всем новом и дорогом – певички.
Взяли тоже моду: заполнять антракты в Опере этим вот дерь... кх-м-м... впрочем, билеты раскупали со свистом, и как бы не ради антракта главным образом. Фриссе глядел в список и спрашивал: «Про розовый зонтик – это вы просили?» Он называл их «жабочки-однодневки», а песенки - «носовыми платками». Истеричные барышни на выданье вздыхали и роняли свежевыжатые слезы, не подозревая, что один из авторов этой «миленькой песенки», которую они так славно и не в лад распевают на два голоса с любезным кавалером  (о, невинные жертвы, злосчастные соседи!) – вампир.   
По ночам Фриссе ходил в гости к поэтам. Все лучшие поэты Ферранса жили в Анфейле. Не все из них были знамениты: кто-то - еще не, а кто-то – увы, уже; и многие – бедны. Но ведь право же, Муза не делает разницы между дворцом и мансардой; и может быть, на скошенной крыше чердака ей даже удобнее передохнуть на лету? А для Фриссе двери всех этих мансард, и дворцов, и гостиничных номеров с тухлыми светильниками, и маленьких особнячков с тенистыми задними двориками - были открыты в любое время ночи, вечным и неотменяемым приглашением.
«Я пошел к Поэтам», - говаривал Фриссе: большая буква ощущалась, да. К суждениям Поэтов, обдуманным и все же пристрастным - если даже Критики не могут быть беспристрастными, хотя им за это деньги платят, то что уж говорить о Поэтах! – Джозиан был внимателен до полной остановки дыхания. Вот тут он был серьезен – тревожно и трепетно серьезен.
Молодые и встрепанные Гении, с испорченными желудками и несытым блеском в глазах, то возмущались, то восторгались Джозианом. Иногда, правда, вся рецензия заключалась в энергичном «Х-хы!» - не очень понятно, зато от души. Муза обнимала Гениев за плечи и целовала в затылок, а вот тебя, рыжий, наверное, стукнула по голове дубовой веткой – или чего там у нее? лавр, лавр! – кричали Гении - ты невежда, Фриссе!
  Гении не понимали, что значит «работать над фразой». («Над какой?» - спросил Фриссе один из них). Они окольцовывали такими рифмами, такими! невероятными, ослепительными, совершенными, как голубой бриллиант в двадцать карат! - почтенную супружескую парочку «день» - «тень».  Их брильянтовые рифмы Фриссе никогда не вправлял в свои стихи, - из сугубой щепетильности. Ну, если только не придумал сам такую же раньше, чем услышал. Да и то иногда... не трогал из какого-то суеверия, оставлял Гениям: пусть услышат от них... А «день» и «тень» у него и так под ручку гуляли по всем песенкам.
Девушки Гениев, через одну, тоже страдали желудком, а еще - хронической ревностью к неуловимой и прекрасной госпоже Музе, которую им никак не удавалось застать в комнатушках своих непутёвых избранников. Вместо Музы они заставали Фриссе, садились в угол и ворчали на него взглядом: хотелось целоваться, Фриссе мешал. Джозиан обнимал очередного Гения и бежал к Мэтрам. 
Мэтры, равно скупые и на порицание, и на похвалу, привыкли взнуздывать и шпорить свой талант подвижнически суровой дисциплиной, а чужой – гранить сильными точными ударами; делалось ли при этом больно – вопрос не ставился. Слушая Джозиана, Мэтры прижимали верхней губой невольную улыбку, хмурили лбы и бранили Фриссе за легкомыслие. Ему нужно больше работать над фразой и штудировать классиков... «Однако из вас, молодой человек...», -  забываясь и впадая в привычный профессорский тон, говорил, бывало, кто-нибудь из Мэтров... Что ж, вампир и впрямь был довольно молод: ему и ста лет еще не исполнилось. Джозиан хохотал: Мэтр смущенно кашлял и строго повторял: «Из вас, Фриссе, возможно выйдет толк! Если будете работать».
Джозиан благодарил, кланялся и убегал, торопясь к своим молодым друзьям, на очередную пирушку: красное вино казалось ему вкуснее крови. Гении больше любили зеленое, терпкое, но то, которое приносил Джозиан, им тоже нравилось. У них на такое пока что не хватало денег, но вот когда придет Слава...
Мэтры же, в основном аскеты с признаками желчекаменной болезни, не признавали ничего крепче чая (иногда – спитого) да кофе.  Впрочем, кофе был им вреден, - ну надо думать! по четыре-то кофейника за ночь... тьфу, в день!

А ста лет Джозиану так и не исполнилось. Где-то через полгода после принятия Клятвы он погиб, - нелепо, и точь-в-точь как напророчил. Возвращался от кого-то из Поэтов, уже почти под утро; гвардейцы из патруля Западного округа столицы выпили лишнего в ту ночь, а оружие у них было еще старого образца... 
На суде они были трезвые, держались солидно и нагло. Лишь один набрался мужества признаться, что вампир не давал повода к драке и даже не пытался защититься. Их всех оправдали, ну и Джозиана заодно, - «дважды посмертно», повторяли столичные остряки, смакуя свежее, остренькое словцо, - эта шуточка понравилась бы Джозиану...

«Мы помним. Помним все рассветы - мы их навеки лишены; цветы и солнце! – и об этом нам в ясный полдень снятся сны. Но вот остынет пыльный воздух - и спляшет вечер молодой на площадях и перекрестках безумных ваших городов!..
Чтоб я заметил? – не дождешься. Иди ты, парень, стороной. Да что же ты за мной крадешься, глупец, по улице ночной? Чего тебе? отстань, прохожий, -  какой я, к черту, «добрый брат»! Ну да, вампир; и этим, что же, - перед тобою виноват? Но клятвы жаркое проклятье мне снегом на душу легло, и плечи стиснуло пожатьем ее свинцовое крыло; дай сделать вдох! - и грянул ветер. Монета встала на ребро, - но серебро на пистолете, и в сердце, в сердце серебро...»